Проблемы гуманизма и насилия волновали писателей и Советской России, и русского зарубежья, в чем можно увидеть проявление общности двух ветвей единой русской литературы, расколовшейся после революции.
Страницы произведений о революции и гражданской войне полны сцен боев, расправ, насилия, проявления жестокости и беспощадности с обеих сторон. С точки зрения жизни конкретного человека не столь важно, белый или красный террор предшествовали друг другу, — террор был реальностью гражданской войны. Именно литература уже в двадцатые годы формировала представление о гражданской войне как о трагедии, общей беде нации. Этот вывод делает читатель даже независимо от того, как сам автор относится к событиям, считает ли он насилие жестокой необходимостью гражданской войны. Объективное изображение всеобщего озлобления, многолетнего кровопролития, упования на силу, ставшего печальной российской традицией, и, как следствие, обесценивания жизни человека, говорят сами за себя.
«Все наши, все мы люди, все крещены, все русские. И чего деремся, Бог весть. Выдумали каких-то красных да белых и дерутся», — высказал затаенную мысль герой одного из первых романов о гражданской войне («Два мира», 1921), написанного бывшим политработником Красной Армии В. Зазубриным. «Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? Из чего это поднялось?» — словно бы вторит ему герой автобиографических заметок «Ледяной поход (с Корниловым)» эмигранта Р. Гуля (изданы в 1920 или
1921 г.). С натуры написана им сцена расправы «рыцарей белой идеи» над безоружными пленными: «Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливающие отходили. Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых». Стиль бесстрастного объективного повествования прерывается авторским комментарием: «Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему- то, — это не «война» … Вот она, подлинная гражданская война», — когда русский убивает русского, и не суть важно, ради какой идеи, а многие, как видно из текста, и вовсе без всякой идеи… Страшные картины зверства колчаковцев нарисовал в романе «Два мира» В. Зазубрин, и он же в повести «Щепка», написанной в 1923 г., но опубликованной в 1989-м, покажет жуткую машину смерти — камеру губчека.
«…Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме…» — поставит слова из Библии в качестве эпиграфа к повести «Конь вороной» эмигрант В. Ропшин, оценивая конкретные исторические события с точки зрения нравственных законов.
В годину смуты и разврата
не осудите, братья, брата
— эти слова будут написаны слав янской вязью на навесе часовни, вставшей над могилой одного из шолоховских героев, а по весне самка стрепета исполнит возле нее вечную песню любви и продолжения рода (финал второй книги романа «Тихий Дон»).
«Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто… Никто», — заостряет одну из важнейших нравственных проблем эпохи М. Булгаков в романе «Белая гвардия». Но сам писатель, как и другие авторы, показывает, что расплата неминуемо приходит прежде всего как муки совести, внутренний надлом, как жажда искупления вины человеком, который переступил вечную нравственную заповедь — не убий! — и не смог «поднять» эту тяжелейшую ношу.
Вспомним бурю чувств в душе Григория Мелехова, много повидавшего за годы войн и революций, но надорвавшегося под грузом нравственной вины (эпизод убийства четырех матросов). Суд совести настигает людей, сражающихся по разные стороны баррикад: командующего белым фронтом Хлудова («Бег» М. Булгакова) и председателя губчека Срубова («Щепка» В. Зазубрина). Трагизм мироощущения, больная психика, раздвоение сознания героев переданы через символику образов и деталей. Хлудову постоянно являются столбы с повешенными и казненный вестовой Крапилин, с которым, как с живым, он ведет разговоры, пытаясь оправдаться. Срубова после массовых расстрелов врагов революции преследует ощущение несмываемой грязи и запах крови, и уже непонятно, на самом деле или только в больном мозгу чекиста возникают кровавые пятна на полу его кабинета… Здесь авторы несомненно следуют традиции Ф.М. Достоевского, его принципам изображения своеволия личности и последствий попыток переступить нравственные законы, словно бы в разных вариантах ставят вопрос о возможности построения светлого будущего на крови, о соотношении теории и жизни, о «слезинке ребенка» как метафоре цены, которую платит человечество за исторические эксперименты. В повести В. Зазубрина «Щепка» есть прямая отсылка к этим мыслям Достоевского — в письме отца Срубова к сыну: «Ты думаешь на миллионах замученных, расстрелянных, уничтоженных воздвигнуть здание человеческого счастья… Ошибаешься… Откажется будущее человечество от «счастья», на крови людской созданного…»
Как соединить Маркса (портрет постоянно висит на стене кабинета Срубова) и Достоевского, убеждение в своей нужности революции именно здесь, в ЧК, и непредвиденную болезнь души, расцениваемую героем, да и, по всей видимости, самим автором как слабость? Ведь выше человека для Срубова — Она, революция, которой он преданно служит, ради которой готов на все, даже на принятие расстрела собственного отца, не смирившегося с большевизмом. Она, революция (это центральный образ — символ произведения) вдруг обнаруживает, по верному наблюдению А. Панкова, черты оборотня. Ранее представлявшаяся
Срубову в виде русской бабы в лохмотьях, беременной мечтой о светлом будущем, она начинает казаться «то русалкой, то ведьмой среди кровавой реки…». Так символически выражает автор мысль
о внутреннем конфликте личности как расплате за пролитую кровь, тревогу о превращении средства (насилие) в цель, о полном подавлении личности во имя идеи. О пословице «лес рубят — щепки летят» напоминает и название повести В. Зазубрина «Щепка». Только «рубят» здесь конкретных людей, каждый из которых неповторим (даже в том, как он встречает свою смерть)…